Овсянки
Россия, 2010, 74 мин., цв.
Режиссер: Алексей Федорченко
Сценарий: Денис Осокин
В ролях: Юрий Цурило, Игорь Сергеев, Юлия Ауг, Виктор Сухоруков
Оператор: Михаил Кричман
Композитор: Андрей Карасев
Производство АПРЕЛЬ МИГ Пикчерс, 29 ФЕВРАЛЯ, МЕДИА-МИР
По одноименной повести Дениса Осокина.
Мирон Алексеевич Зайцев, директор Нейского бумажно-целлюлозного комбината, едет хоронить безвременно умершую жену Таню в те места, где они когда-то проводили медовый месяц. Это горестное событие он намерен исполнить по обряду финно-угорского племени меря, существовавшего когда-то на севере России, к которому принадлежит сам. Зайцева сопровождает фотограф по имени Аист, который тоже любил Татьяну. В пути Мирон Алексеевич рассказывает Аисту трогательные подробности своей жизни с женой…
В рамках программы Александра Гордона «Закрытый показ», которая традиционно знакомит зрителей Первого канала с самым громкими и неоднозначными кинокартинами, состоится обсуждение фильма «Овсянки». «Закрытый показ» – это всегда интересная дискуссия и жесткие споры на тему премьеры, в которых принимают участие создатели фильма, киноведы, критики и известные журналисты.
Фильм «Овсянки» удостоился большого количества наград, среди которых:
67-й Фестиваль в Венеции: Приз «Озелла» за лучшее изобразительное решение (оператор-постановщик Михаил Кричман)
Приз FIPRESCI, Приз Экуменического Жюри, Почетная Премия Назарено Таддеи
Приз «Золотая Мышка» (Международная Ассоциация OnLine Кинокритиков)
Приз за Лучшую Режиссерскую Работу (Международный Кинофестиваль стран АТР во Владивостоке «Меридианы Тихого»)
Приз за Лучшую Режиссерскую Работу (Открытый Фестиваль Кино стран СНГ, Латвии, Литвы и Эстонии «КИНОШОК»)
Главный приз «Черная жемчужина» за лучший игровой фильм (Фестиваль в Абу-Даби)
В центре студии ток-шоу «Закрытый показ», посвященном фильму «Овсянки», съемочная группа: актриса Юлия Ауг, актёр Игорь Сергеев, композитор Андрей Карасёв, автор сценария Денис Осокин, продюсер Мэри Назари, генеральный продюсер Игорь Мишин и режиссёр Алексей Федорченко.
Позиция «За»:
Леонид Парфёнов телеведущий
Александр Шаронов филолог, главный специалист по языку меря
Эдуард Сагалаев президент национальной Ассоциации телерадиовещателей
Марк Захаров художественный руководитель театра «Ленком», режиссёр
Дмитрий Дибров телеведущий
Позиция «Против»:
Владимир Леонович поэт, литератор
Дмитрий Дабб кинообозреватель
Дмитрий Губин телеведущий, обозреватель журнала «Огонёк»
София Коростелёва музыковед
Константин Ларченко режиссёр, сценарист
Обсуждение перед показом фильма
А.ГОРДОН: Добрый вечер. Первый канал приветствует вас в студии программы «Закрытый показ», котораярассчитана на широкую, но и на глубокую аудиторию. Меня зовут Александр Гордон. Сегодня у нас в программе фильм Алексея Федорченко «Овсянки» – фильм, который был представлен уже на 20 фестивалях, собрал неимоверное количество призов. Если бы я собрался читать все, что здесь написано, полпередачи ушло бы только на это. Поэтому хочу напомнить просто о триумфе на биеннале в Венеции, где этот фильм получил четыре приза и одну премию. Как всегда, перед нами, естественно, не вся съемочная группа, но та ее часть, что пришла для того, чтобы ответить за работу всех остальных. Позвольте вам их представить. Актриса Юлия Ауг. Актер Игорь Сергеев. Композитор фильма Андрей Карасев. Автор сценария фильма, писатель Денис Осокин. Генеральный продюсер фильма Игорь Мишин. Продюсер фильма Мэри Назари. И режиссер Алексей Федорченко. Сейчас вам нужно будет очень кратко, но очень емко пообещать либо удовольствие, либо неудовольствие зрителям Первого канала. То есть ответить на вопрос: вы-то рекомендуете этот фильм к просмотру или нет?
ЛЕОНИД ПАРФЁНОВ, телеведущий: Мне кажется, что это фильм для кинозала. Но, наверное, это подходит и для телезрителей тоже. В общем, если вам хочется побыть в иллюзии, что тысячелетняя русская история, действительно, никогда не прерывалась – причем, сидеть в приятно полупустом или совсем пустом кинозале, – лучшего российского фильма последних лет чем «Овсянки» я вам не порекомендую.
ВЛАДИМИР ЛЕОНОВИЧ, поэт, литератор: Сейчас меня побьют мои подельники, которые против. Потому что, заявив в первом интервью, что фильм показывать не надо, я после второго просмотра порекомендовал бы просматривать его дважды. Потому что со второго раза многое проясняется. Причем, многое задушевное.
ДМИТРИЙ ДАББ, кинообозреватель: Есть такое понятие – идиома СПГС, то есть синдром поиска глубинного смысла. Людям, у которых этот синдром есть, фильм смотреть обязательно — понравится очень. А всем остальным – без гарантии.
ЭДУАРД САГАЛАЕВ, президент Национальной ассоциации телерадиовещателей: Для меня это фильм о смерти. О том, как умирает любовь, как умирает народ, как умирает человек, и что с ним происходит после смерти (что самое интересное). Мне кажется, более интересной темы и волнующей любого человека, меня, по крайней мере, не бывает. И я это почувствовал и увидел в этом фильме, и каждому рекомендую посмотреть, чтобы умирать потом было не так страшно.
ДМИТРИЙ ГУБИН, телеведущий, обозреватель журнала «Огонёк»: Честно посмотрев фильм дважды, я крайне опечалился, что не являюсь ни мазохистом, ни некрофилом. И поэтому не получаю никакого удовольствия от истории, в которой два очень неплохих актера крайне неубедительно играют живых мужчин, а одна очень хорошая актриса совершенно неубедительно играет труп. Увы.
МАРК ЗАХАРОВ, художественный руководитель театра «Ленком», режиссер: Я бы хотел сказать о некоей неторопливой мужественной простоте, когда очень хочется помолчать, потому что в голову приходят только светлые мысли.
СОФИЯ КОРОСТЕЛЁВА, музыковед: Я бы могла охарактеризовать этот фильм теми же словами, которыми авторы характеризуют птиц овсянок, – этот фильм невзрачный и странный. Я бы не рекомендовала его смотреть.
ДМИТРИЙ ДИБРОВ, телеведущий: Это первый несоветский фильм на постсоветском кинопространстве. Несоветский и по качеству, и по замыслу, и по мировоззренческому прицелу. И это очень важно для нашей страны. Важнее ничего нет.
А.ГОРДОН: И это хорошо?
Д.ДИБРОВ: Это очень хорошо.
КОНСТАНТИН ЛАРЧЕНКО, режиссер, сценарист: Я бы не рекомендовал этот фильм к просмотру, потому что, на мой взгляд, это очередной штампованный зомбиленд, в котором режиссеру не очень интересны персонажи, и зрители не очень интересны. И он снимает вообще не про людей, а он снимает свою идею, в которой люди только мешают. Поэтому я рекомендую не смотреть это кино.
А.ГОРДОН: Алексей, у вас есть возможность перед просмотром фильма обратиться к миллионной аудитории Первого канала с какими-то сокровенными словами. Или не сокровенными. Или можете вообще ничего не говорить. Но такая возможность у вас есть.
АЛЕКСЕЙ ФЕДОРЧЕНКО, режиссер фильма «Овсянки»: Дорогие россияне, будьте терпимее и любите друг друга.
А.ГОРДОН: Под этим-то я, пожалуй, подпишусь. А вот при чем здесь фильм, – посмотрите, сами будете судить.
Обсуждение после показа фильма
А.ГОРДОН: Алексей Федорченко, «Овсянки», «Закрытый показ», Первый канал. Можно, я начну немножко легкомысленно? Я вспомнил такой полу-анекдот, такую шутку, что когда показывают обнаженную белую женщину – это порнография, а когда черную – это этнография. Я к чему? Мне показалось при первом просмотре, что автор выдает этническое за эпическое. То есть достаточно назвать вещи не своими именами, а именами некоего ушедшего племени, как это сразу обретает второй, третий, четвертый, пятый, шестой и девятый смыслы. И вот я сижу весь фильм и разгадываю ребус, а потом чувствую, что меня надули. Может быть, это фильм о любви, может быть, о смерти, может быть, ни о том, ни другом. Может быть, это еще одна талантливая провокация, поскольку биография режиссера дает нам повод так подумать. А может быть, и не провокация, а может, и не талантливая. И я так и остаюсь в недоумении. Поэтому можно я использую сегодня эту программу, чтобы вы мне ответили на эти вопросы? Потому что у меня ни одного ответа не появилось. Кто начнет отвечать?
Э.САГАЛАЕВ: На самом деле проще всего сразу принять эти правила игры, если там вообще есть игра и провокация. А почему бы нет? Мне, например, не нужно было воображать на месте актрисы и ее трупа, как здесь говорили, ее прекрасного на самом деле, божественного просто тела… То есть я просто к тому, что, наверное, один из ключевых вопросов – готов ли ты, и согласен ли ты принять некие правила игры и некоторую условность, которую тебе предлагают, не навязывают.
А.ГОРДОН: Тут при всем уважении к вашему возрасту и нашим давним отношениям, я вас прерву личным вопросом. Когда вы рекомендовали смотреть этот фильм, потому что назвали его фильмом о смерти, о некоей подготовке к смерти, зная ваше отношение к этому вопросу, у меня возникает нагловатый, что ли, повод обратиться к вам: а не сочли ли вы, как и я, «Овсянки» белым экраном, на который взяли и своим проектором спроецировали свое собственное кино? Некое кино про смерть, про подготовку к смерти… Может быть, это сагалаевское кино-то, а не Федорченко?
Э.САГАЛАЕВ: Яя считаю, что да. Вы правы, Саша, да, в какой-то мере. Спасибо за то, что мне создали условия для этого, художественные условия. Потому что я не выпадаю из ткани того, что делает эта группа. Наоборот, я в эту медитацию включаюсь. Я, кстати, хочу сказать, что здесь, в основном, молодые лица, но я, например, вопросами смерти интересуюсь с детского возраста и считаю, что это очень важно и здорово, когда ты об этом думаешь. Вообще надо каждый день об этом думать, чтоб жить полноценно. Для меня что-то шаманское есть в этом фильме. И меня не обманешь, меня не проведешь такими трюками, вроде «давай, Сагалаев, смотри этнографический фильм или представляй себя чувствительным и интеллектуальным», когда ты смотришь этот фильм. Уже какие-то игры сыграны и отыграны, уже воробья (или овсянку) на мякине не проведешь. Я получил свой фильм, и я за это очень благодарен.
К.ЛАРЧЕНКО: Я хочу добавить вслед реплику, что, действительно, фильм, скорее всего, о смерти, но мне как раз не хватило жизни. Потому что авторы создали атмосферу смерти, где живые от мертвых неотличимы. Закрываешь глаза – и ты мертвый. Открываешь – и живой. А разницы нет. И у трупа, и у живого человека устремления примерно одинаковые. И им вообще, кажется, все равно. Они стоят с какими-то масками. И эти маски к ним прилипли, они изображают некие страдания. То есть настолько все обобщено. Артисту приходится играть что-то такое общее, что я не очень понимаю, как устроена жизнь. Я понимаю, как устроена смерть в этом фильме и, наверное, в фильмах подобного рода. Потому что это не первое кино, где есть такой финал, есть такая атмосфера, есть такие настроения у героев. И самая большая моя претензия к этому фильму – что смерть есть, а жизни нет.
Э.САГАЛАЕВ: То есть вас вообще не волновало ничто в этом фильме? Я волновался, когда смотрел.
К.ЛАРЧЕНКО: Нет. Мне казалось, что это все подделка.
С.КОРОСТЕЛЁВА: Можно я добавлю? Мне показалось, что там вообще нет живых людей как бы. Это воспоминания мертвеца. Воспоминания с того света. Особенно когда ты смотришь этот фильм второй раз, ты это уже как бы знаешь и понимаешь, что живых людей там просто нет.
Д.ГУБИН: Слушайте, какие это воспоминания мертвеца? Это воспоминания человека талантливейшего, владеющего русским языком (я говорю про господина Осокина прежде всего), который пытается свое умение крутить и вертеть русским языком выдать за воспоминания мертвеца. В тексте у него получается убедительно, в кино – нет. Смотреть на это всегда упоительно. Я смотрел вначале так: «Ах, как красиво, как тонко снято, как этот план сзади с велосипеда, с птичек, которые в клетке». Правда, я где-то уже немножко видел (в «Волчке», наверное) этот дом и эту собаку. А может быть, я это видел в «Космосе как предчувствие». Неважно. Я смотрел вот так. Но, друзья мои, я детство провел в городе Иваново. Там трупы оставлялись в доме, до вывоза на кладбище их не увозили в морг. Как меняется мертвый человек до неузнаваемости самым ближним кругом, я прекрасно знаю. И с этого момента, когда ты спотыкаешься о мягкую майолевско-ренуаровскую, поэтому дико, кстати, сексуально желанную женщину, – все, ты летишь через этих меря. Кстати, обратите внимание. Как этот фиговый листочек меря срывая, то есть как начинается тема промискуитета – тут ты понимаешь: режиссеру есть что сказать. Эти промискуитетные сцены в фильме – самые сильные, самые мощные. Я бы их на Первом канале в День святого Валентина в прайм-тайм показывал.
Л.ПАРФЁНОВ: Поскольку здесь все время обращают внимание, что аудитория молодая, я бы начал с эпиграфа, как полагается в школьном сочинении. Я не знаю, насколько сейчас хрестоматийны строчки Блока про Россию: «Знала ли, что ли, в бога ты верила, что там услышишь из песен твоих. Чудь начудила, да меря намеряла гатей, дорог да столбов верстовых». Мне представляется, что когда так серьезно и аналитично, я бы сказал, говорится об этом фильме, – это какое-то буквоедство, действительно напоминающее анатомический или кинематографический театр. Потому что или в это веришь, или в это погружаешься, или это чувствуешь как поэзию, как разлитое настроение, как мироощущение, или — нет. И не надо задаваться вопросами: более похоже на труп, менее похоже на труп? Меня, например, это совершенно не волновало. Я не понимаю зрителя, который сидит в третьем ряду и говорит: «Пятна, которые возникают обычно на третьи сутки, как-то слабо переданы. Они же тут должны быть». Кровоподтеки там, синяки. Я сам не то, чтобы из меря, скорее, из вепсов. Но, во всяком случае, из тех мест, где не бывает русских названий. И деревня называется «Улыма», а по-фински это «Сырая земля». Ну «Маа» – конечно, русским зачем два-то «а» тянуть? И для меня и это мироощущение, и это чувство, что вот так идет жизнь, и вот столько нужно говорить, находясь друг с другом, и вот так надо реагировать – для меня это привычно. Для меня непривычно, вот как на родине у Димы Диброва, когда хватают за руки, и говорят: «Хала, сразу сказала». Вот этого нет там, да. Может быть, для ростовчан, жители Вологодской или Кировской области, или севера Пермского края и выглядят заживо погребенными. Я не знаю. Но для меня это привычный тип северного отношения друг с другом, северной дистанции в общении и так далее.
В.ЛЕОНОВИЧ: Это фильм не о смерти. Это фильм о жизни. Это возмездие. Начинается с катастрофы, кончается катастрофой. Форма возмездия упоительна и нежна. Птички целуют человека. Вслепую. А за что, собственно говоря? Вот тут и начинается раскрутка. За то, что святыня воды осквернена. За то, что фольклор забыт. Иногда выплывают только лишь какие-то детали, совсем неинтересные. В данном случае интересные детали, потому что я за полузакрытый показ женского тела, не открытый. А тут есть на что посмотреть.
Д.ДАББ: Сейчас уже было очень много сказано о красоте. Я бы хотел немножко вернуться к этой теме, потому что я при просмотре «Овсянок» красоты не увидел. Я увидел средний российский бардак, который выводится в ранг высокой поэтической эстетики. То есть не пройтись там вот веничком, а восхищаться, думать, видеть в этом сакральное, этническое, кровяное, что-то вот там внутри дальше сидит. Я это слышал от ряда публицистов и слышу уже последние 15 лет. Только это называется по-другому. Просвещенный консерватизм, возвращение к фофудье и так далее. То есть фильм предлагает гордиться некоей нечистоплотностью. И даже эта последняя фраза «великая мерянская река Волга» – это у меня сразу ассоциация «великая русская река». Я не говорю, что это русофобия или пародия на русский. Ни в коем случае. Я говорю, что это, на мой взгляд, абсолютно избитая и изъезженная тема поэтизации бардака.
Л.ПАРФЁНОВ: Возможен и такой взгляд. Я, право, не знаю. Удивительное дело: тут у нас больше журналистов, но мы в публицистику не ударяемся. Мы кино смотрим. Вам как-то простодушия не хватает, по-моему. Что вы из этого все это борьбу западников и славянофилов какую-то выводите? Идейность, партийность художника, а также классовую позицию? Что это, ей-богу, 2011 год на дворе, а мы такие вещи говорим про кино. Это же кино все-таки, а не передовица газеты «Советская Россия».
М.ЗАХАРОВ: Знаете, что? Я, наверное, скажу самое главное. Я когда анкету получил по поводу «Ники», я сразу поставил крестик, что этот фильм достоин такого высококвалифицированного обсуждения. Он достоин изучения. Почему? Понимаете, как режиссер я понимаю, что хорошо чего-нибудь поджечь. И если хороший оператор сделает, это будет зрелище. Но как снять уличный сексуально-эротический контакт со случайными женщинами, с которыми потом никогда потом не увидишься – это я не знаю. И когда я увидел такое удивительное для меня, свежее, новое, новаторское, для меня лично, субъективно, изображение этих двух случайных женщин… Это мы все говорим, кривясь, что «надо жена чтоб была, дети, ну максимум одна любовница». А какие-то случайные встречи – это только, по-моему, Арманд приветствовала вместе с Лениным. Нет, Ленин отмежевался очень быстро.
Э.САГАЛАЕВ: С Коллонтай.
М.ЗАХАРОВ: Да, Коллонтай, да. Эта страсть, эта мимолетность, радость. И я бы начал бы шевелить в своем сознании какие-то уже разработанные вещи – как снимают эротику, как снимают… И чтобы мне показали фотографии этих двух очаровательных женщин, которые так и останутся в моей жизни навсегда… И я подумал, как время меняется постепенно. Мы, может быть, не всегда это замечаем. Для нас документальная, в принципе, или поддокументальная сделанная фотография дороже такого мощного восстания во главе с Колчаком, когда все куда-то бегут, бегут. Как сказал Андрюша Миронов, снимаясь в образе Энгельса… По-моему, он спросил режиссера Зархи: «А почему бежать мне вот сейчас? Почему?» Он говорит: «Ну как, почему? Потому что революция».
Д.ГУБИН: Слушайте, дайте слово Диброву. Иначе мне придется с Дибровскими интонациями говорить. Что он отмалчивается, а? Он же такой сейчас гекзаметр выдаст.
Д.ДИБРОВ: Господа, вот уже два моих уважаемых коллеги вызвали у меня оторопь от того, как выглядит сегодня донской казак с точки зрения Леонида Геннадьевича, и как выгляжу я сам с точки зрения Дмитрия Павловича. Господа, поверьте мне, ничего такого в жизни нет, как вот сейчас было представлено. Зато есть кое-что другое. Эдуард Михайлович как раз задумался о том, что в фильме, разумеется, ставятся вопросы смерти, но давайте подумаем вот о чем. Ведь Танатос, как известно, имеет и другое лицо. Это называется «Эрос». Господи, да неужели и мы еще кому-то по-настоящему интересны? Например, с той точки зрения, а много ль у нас теперь эротизма? Эротика и эротизм находятся в такой же связи друг с другом, как бесконечная сеть интернетных местечек для озабоченных, которые так и этак отрабатывают имя «Лолита», и одноименный гениальный роман Набокова. Это связи-то нет никакой, кроме того, что это омоним. Эротизм – это мировоззрение. И, конечно же, главный герой находится в тех же самых тисках нашей страшно неэротичной действительности, как и каждый из нас. Посмотрите хотя бы с точки зрения эротизма – как интересно строится наша жизнь. Правда, мы тут недоумеваем – все-таки Таню использовал наш Мирон или не использовал? А хоть бы он ее и использовал… Главное, спасибо вам, что вы в нас разобрались. Понимаете, как все взрывается аплодисментами, когда говорят о Юлечке в ее лежачем виде. А-а, значит, эта проблема, все-таки, есть. Так вот она, эта проблема. Никто не носится с гробом, наполненным гашишем, вместо тела афганца. Да, действительно, это, прямо скажем, бардачок еще тот на этой бедной фабрике. Но никто же не вешается, в суицидальном порыве не ищет пропавшего ребенка, никто не давит ни отца, ни матери. Послушайте, это по-настоящему красивый человек, этот русский человек. Да их там два, да их там шесть, да их там пятнадцать. Господи! И конечно же, получается, и мы тоже интересны. Значит, и к нам нельзя этак-то просто, как к примитиву подходить. Значит, каждый из нас, по крайней мере, может похвастаться вниманием к своим проблемам, давайте так, на астральном экране Ригден Джапо.
Д.ДАББ: Можно мне сказать? Дело в том, что в той степени, в которой режиссер интересуется нами, в этом плане нами интересуются очень многие. Как некая языческая, племенная, дикая и непонятная составляющая. И этим «Овсянки» действительно попали в мировой тренд, потому что мода на мультикультурность, на эти все странные — маленькие или большие, но совершенно непонятые племена, сейчас очень хорошо принимается в Европе. То есть им не просто, мультикультурность — вот, русские бабу водкой моют, круто. Что это такая провокация, что, в принципе, западного, прежде всего, зрителя накручивают, то есть «ребят, а мы вот так вот сделаем». То есть огромное количество фильмов идет по фестивалям про то, что племя людоедов, да… Но он не просто так жену жрет, а с укропом – то есть это культура особая.
То есть фильм «Овсянки» в плане позиционирования людей — мерян, русских, неважно, — то это те же самые медведи, балалайки и так далее.
Л.ПАРФЁНОВ: Понимаете, мы уже судим даже не фильм, а намерения, которые, как мы представляем, в этот фильм были вложены, а теперь еще и то, как эти намерения потом были считаны треклятой западной конъюнктурой.
А.ГОРДОН: Так это самое интересное.
Л.ПАРФЁНОВ: Знаете, когда михалковский гимн в третьей редакции утверждали, была фраза: «Значит, мы с народом не правы». Ну хорошо, ну значит, мы с Тарантино не правы. Но оставьте вы нас в нашей неправоте, ради бога. Ну, пожалуйста, ну не смотрите тогда… Вы все время отыскиваете даже не контекст, вы еще какой-то подтекст отыскиваете — что хотел сказать автор этим произведением? Что вы за него-то это судите, а?
Д.ДАББ: Слушайте, а это как раз плюс в произведении. Если в нем можно отыскивать контексты, подтексты, оно, как минимум, интересно.
Л.ПАРФЁНОВ: Слушайте, вы – зритель или вы – председатель главреперткома?
А.ГОРДОН: Чур, я – председатель.
Д.ДАББ: Как зритель я могу судить так, как мне нравится.
Д.ГУБИН: Меня беспокоит совершенно другое. Меня всегда интересуют маленькие истории. Есть деревня в снегах, у них устроено так, и ты смотришь в волшебный экран и наблюдаешь другую реальность, которая, однако, не противоречива физически твоей. И я каждый раз как мордой попадаю в покупку этих черенков. Это здорово, это шикарно. Но я не понимаю, почему буковые-то нельзя? Это же должно из этой реальности выходить – что у них табуировано. Что там, плотность другая древесины? Я не понимаю, почему они водкой костер поливают. Ребята, водка не горит. Сколько раз мы пробовали это по пьяни в 16 лет – не горит она. Ребята, костер сверху не зажигают, его снизу зажигают, иначе не сгорит. Ребята, у вас не остатки трупа, извините, у вас этот самый из-под шашлыка, из-под мангала. Господи, да у вас не получается новая другая реальность. Я в нее не верю, хотя я бы я очень хотел поверить… В начале, слушайте, до 15 минуты я был ваш как простая дробь, без остатка. А после этого все началось. Я расстроен, ведь на самом деле, честно. Я расстроен.
А.ГОРДОН: У нас тут так заведено, что мы всегда здесь ругаемся не по делу. И я сейчас не хочу менять программу в этом смысле. Мы будем ругаться не по делу. Но раз уж прозвучал вопрос, то мы в следующей части программы попробуем на него ответить. Это уже навязшее в зубах, что судить художника можно только по правилам, им, художником, созданным. Это правда, это так. Созданы правила или нет? Наверное, созданы. Верят в эти правила одни? Верят. Другие? Не верят. Казалось бы, обсуждать нечего. Но когда ты смотришь дешевое американское кино, третьей категории, где какие-нибудь египтологи ищут что-нибудь в якобы этих гробницах и пирамидах, и ты видишь эти египетские символы, нарисованные на стене, от которых не только у профессионального египтолога может инфаркт случиться, но и ты понимаешь, что это чушь собачья, что это какие-то картинки, которые сейчас трафаретом нарисовали, вот тогда возникает абсолютное отторжение. Вопросы профессиональные. На них мы попробуем ответить в следующей части этой незамысловатой программы. Оставайтесь с нами.
Обсуждение после фильма (вторая часть)
А.ГОРДОН: Первый канал, «Закрытый показ», фильм Алексея Федорченко «Овсянки». Я тут до перерыва говорил о том, что когда звучит слово «меря», то есть название народа, с его традициями, с его обычаями, я доверяю автору. Я наивно полагаю, что он мне сейчас про них и расскажет. Оказывается, у мерян был такой обряд – обмывать тело водкой. Да не было такого обряда, да и в повести этого нет. Было жарко, купили четыре бутылки, тремя обмыли, четвертую выпили, отравились, потому что водка была паленая. Распечатал три дырочки. Это тоже какая-то традиция у нас, эротическая, видимо. У этого могущественного народа, который, наверное, потому и вымер-то почти весь, что дырочки распечатывать. Да чушь это собачья. Это собачья чушь, это подмена. Это возникают медведи с балалайкой. Вот, ровно здесь они и возникают. Вместо уважительного и глубокого погружения в то, что вы называете обрядовой стороной, возникает некая, абсолютно нацеленная, с моей точки зрения, на западного человека провокация, которую я, принимая фильм наивно, поощрить не могу. Меня из этого фильма пинком выкидывают: не для тебя это снималось. Мало того, что не про тебя, так еще и не для тебя.
Д.ДИБРОВ: Это вы просто хотите, чтобы вас пинком из этого фильма выгнали. Да никакой связи между прекрасной разработкой темы широких сексуальных горизонтов и историей народа меря нет.
А.ГОРДОН: Так назови его «народ выря» – и все, и проблема снимается. Хоть придумай собственные правила этого народа.
Л.ПАРФЁНОВ: Это ваша проблема. Зачем вы потом лезете в справочник для того, чтобы проверить, был или не был?
Д.ДИБРОВ: Какая связь между дырками и народом меря?
А.ГОРДОН: Да я не лезу в справочник. У меня есть друзья, с которыми я об этом не раз говорил.
Л.ПАРФЁНОВ: А у меня нет таких друзей, у меня нет таких проблем, и я смотрю и смотрю.
А.ГОРДОН: И топонимика родного края, включая название реки Волга.
Д.ДИБРОВ: Но народ меря – это другое. Это, скорее, поиск образа отца. Вот это, скорее.
К.ЛАРЧЕНКО: Где авторы, может быть, и проговариваются, что они на самом деле сделали, у меня такой был вариант, когда я посмотрел в кино. Это сцена, где лысый дирижер управляет невидимым хором. Ее можно назвать очень коротко и очень просто: прекрасными голосами поют несусветную чушь. Так же и фильм сделан прекрасными мазками с прекрасными намерениями, где все превращается в несусветную чушь. Этнография, любовь, смерть. Потому что пространство, которое создано, лишено событий, оценок, поступков. Единственный поступок, который может совершить герой, как, впрочем, и в других таких же фильмах (здесь их показывают огромное количество, они все примерно одинаковые), – это смерть. Выход за пределы этого пространства, в котором ничего невозможно предпринять, в котором все превращается в блеф, в какую-то утопию.
А.ГОРДОН: Да и полбеды. Если бы не эта ерническая интонация, которая время от времени появляется, которая выдает намерения, можно заставить себя понять, что фильм про смерть. Можно заставить себя понять, что фильм наконец-то про открывшуюся у нас эротическую чакру, которая в советские времена была запечатана. У кого она была запечатана? Но когда мне демонстрируют тренд, я не верю ни на секунду в личное участие в этой истории режиссера. Я не верю ни на секунду, что ему действительно важны обычаи и традиции, обряды, что он действительно ищет какие-то корни. Я убеждаюсь на двадцатой минуте, что это провокация.
Э.САГАЛАЕВ: Нет, но это не этнографический фильм, ребята, о чем мы говорим? Здесь этого просто нет.
А.ГОРДОН: Не надо говорить «меря» тогда, не надо.
Л.ПАРФЁНОВ: Почему?
Д.ДАББ: Ну потому что это пародия на этнографию.
Л.ПАРФЁНОВ: Это вы так считаете, что не надо говорить «меря». С чего вы решили, что не надо?
АЛЕКСАНДР ШАРОНОВ, филолог, главный специалист по языку меря: Несколько слов о народе меря, что это за народ. В 882 году меря участвовала в призвании варягов, и тем самым приняла участие в создании русской государственности, древнерусского государства. В 882 году меря участвовала в походе Олега на Киев, где Олег Киев объявил матерью городов русских, а все народы, участвовавшие в походе, назвал русскими. Следовательно, русскими стали называться и меряне. И теперь об обрядовой стороне фильма. Трупосожжение практиковалось у русских в IX-X веках. Трупосожжение практиковалось у мерей в эти же времена. И что касается эротической стороны этого вот фильма, в том числе украшений невесты накануне свадьбы, то эти моменты тоже присутствовали у всех народов. Мы, например, знаем, что у древних греков был культ фаллоса.
А.ГОРДОН: Вы говорите про «что», а я говорю про «как». Действительно был задан вопрос: костер сверху зажигают или нет? У меня другой вопрос возникает. Это роскошное тело, вполне еще живое, за это время на таком количестве дров можно сжечь? Знаете, почему у меня возникает? Потому что меня тянут все-таки, в обрядовую сторону. Мне говорят: «У них было так». Я смотрю: ребят, либо меня дурят, потому что так быть не могло, либо они все не так делают. Но труп-то сгорел.
Л.ПАРФЁНОВ: Александр, простите, вы зачем теперь сюда еще даже теплофизику приплели? Вот специалист по народу меря. Скажите, вас коробит, что этот полумифический народ, который еще как-то жив и сейчас, и разъезжает на «гелендвагенах» вполне себе бодро, называют, действительно, народом меря, а не придуманным каким-то именем народа?
А.ШАРОНОВ: Меря была, меря есть, и меря покуда еще будет. Что касается сожжения трупа там на берегу Оки, мы должны понимать, что это просто художественный образ. Они не должны, не обязаны детализировать все это. Это художественный образ, это поэтическая условность. И, между прочим, они все это оформили в пределах меры.
Д.ДАББ: По поводу художественного образа. Я на одной абхазской свадьбе рассказывал гостям про то, что в бедных промышленных городах России вместе с невестой еще и воруют цветные металлы обязательно, это традиция. И знаете, мне верили. Это вот тоже был художественный образ. Они верили, как, наверное, может быть, на Западе, смотрели…
А.ГОРДОН: А евреи делают обрезание зубами. Вы знали об этом, нет?
Д.ДАББ: Да, действительно, может быть, кто-то кого-то моет водкой. Я-то знаю, что я шучу. И я понимаю, что ничего этого про меря не было. То есть не вплетают ленточки, не моют водкой и так далее. То есть, значит, шутка. Окей. И мне режиссер на это намекает песней про еще 120 пачек всяческой смешной травы. Это шутка. Хорошо. Но мне почему-то не смешно. Если мы говорим о комедии – к ней одна претензия: не смешно.
Л.ПАРФЁНОВ: Скажите, пожалуйста, а почему вы решили, что если это не является буквальной правдой – сжигают, не сжигают, ленточки, не ленточки, – то это обязательно шутка, а не что-то еще третье?
Д.ДАББ: А что третье?
Л.ПАРФЁНОВ: Например, поэзия.
Д.ГУБИН: Господа, а можно два слова? Сейчас уже можно задавать вопросы, да? У меня к Алексею вопросы. Почему у вас актеры не сыграют любовь глазами? Да господи, мало того, что там 19-летняя, 20-летняя жена по возрасту выглядит на экране равной примерно своему мужу, и нет этого контраста между юной девушкой и взрослым, опытным, жестким, крутым мужчиной. Почему нам показывают его желания, его томление, когда мужик терпеть не может, а он даже сыграть это желание глазом не может. Да что мы, не знаем, как мужик выглядит, у которого свидание назначено? У него же, он же вот так себя ведет, елки-палки.
Д.ДИБРОВ: Те редкие случаи, когда вас приглашали на свидания?
Л.ПАРФЁНОВ: Вот это действительно, это поэзия большой актерской игры мы тут сейчас увидели. Это, конечно, сила. Не оторваться от экрана.
Д.ДИБРОВ: Да просто коллега Губин родом из Иванова. А там, естественно, мальчик видит вокруг себя иные обстоятельства сексуального созревания.
А.ШАРОНОВ: Один момент по поводу этих узелочков, которые завязываются на женском лоне. Вы считаете, что это надуманное? Нет, это не надуманный эпизод, потому что у финно-угорских народов, в частности, у народов эрзя и мокша был такой обычай. Во время проведения подобного свадебного обряда женское лоно закрывали, загораживали ситой. А здесь завязывают узелочки. Это означает, что вот в этот новый мир надо не просто войти, а через преодоленье. Происходит сакрализация этого женского лона. И это веками, так сказать, вызревшая идея. И она совершенно правильная идея. И в этом фильме это показывается. И показывается совершенно закономерно, и никакой порнографии здесь нет.
Д.ГУБИН: Алексей, предположим, вы правы. Возможно, но не совпали эстетики. Бывает, что-то раздражает, потом человеку не нравится. Саморефлексия, думаю, коллеге Парфенову свойственна так же. Так вот, скажите, почему фильм кончается такой бесконечно слабой, пошлой, забитой и ничего, будучи наложенной на видеоряд не выражающей, с моей, конечно, точки зрения, фразе: «как только любовь вечна». Если бы Джон Леннон в этот момент запел «All you need is love», это еще понятно как-то. Ну почему? Там все ждешь, что сейчас — чего-то такое. Даже бока мертвых рыб – это ладно, понятно. И чего? Любовь вечна? Во-первых, вранье. Почему два раза это сказано еще?
А.ФЕДОРЧЕНКО: Я считаю, что любовь действительно вечна. И на этом строятся все мировые религии, и наша жизнь, и смерть, и любовь, – это примерно одно и то же, о чем мы в принципе и снимали картину. То, что простыми словами сказано, то так сказано…
Э.САГАЛАЕВ: Это миллион раз сказано. И что, если в миллион первый это прозвучит, значит, это неправда?
Д.ГУБИН: Конечно, вранье. Любая вещь, повторенная в искусстве дважды, является пошлостью. Вот почему «Мона Лиза» прекрасна, а когда она на каждом углу – это пошлость. Только и всего.
Э.САГАЛАЕВ: Да дело даже не в этом, не в этих словах. А в том – приплыл ты к этим словам в результате или нет? Вот, вы не приплыли.
Д.ГУБИН: Не приплыл, точно.
Э.САГАЛАЕВ: Я вообще считаю, мы все — зрители, современные люди вообще — находимся в каком-то коконе, и он сделан из шоколада с кровью. И это вообще лишает нас чувствительности абсолютно. Потому что или сладкое, или кровавое, да? А выйти из этого просто в лирику мы не способны. Мы вообще не способны выдержать это столкновение с лирикой. Мы забыли, что такое слово вообще существует в природе, где любовь – любовь, вечно – вечно.
А.ГОРДОН: Эдуард Михайлович, тут мы действительно не сойдемся никогда. Потому что одному и стихи Эдуарда Асадова кажутся лирикой или Вознесенского, а другому — что-то другое подавай.
Э.САГАЛАЕВ: Но в этом-то и предмет спора должен быть, да? Это Асадов или это настоящий.
А.ГОРДОН: Мне кажется, что это суррогат, который вы, истосковавшиеся по лирике душой, приняли за истину. Мне кажется, что это не просто суррогат – это сознательно созданный суррогат. Поэтому так Тарантине-то понравилось. Именно поэтому понравилось. Потому что это — черная комедия.
Э.САГАЛАЕВ: Но нас уже трое обманутых – Тарантино, Парфенов и Сагалаев.
А.ГОРДОН: Давайте посмотрим, что по поводу фильма думает журнал «Сеанс».
Комментарий журнала «Сеанс»
Две главные русские беды известны каждому жителю нашей необъятной страны, заучены еще в начальной школе – дураки и дороги. Причем, последними мы даже подчас гордимся, например, вспоминая о военной кампании 1812 года. Эх, дороги!
Парадоксально, но факт: прошедшее десятилетие для нашего кино стало десятилетием Road Movie, а дорога сентиментальная и не очень путешествия из пункта «А» в пункт «X» стала лейтмотивом десятков фильмов последнего времени. Как и четверка жестких ребят, укативших на своем «бумере» от московских проблем в провинциальное дерби, герои главных российских фильмов последних лет предпочитают жить в пути, они ищут счастья, покоя, любви, доставляют грузы, бесцельно шатаются по бескрайней своей родине, влезают в неприятности, пропадают без вести. Словно былинные герои они скачут вперед, лишь изредка притормаживая на распутье у дорожного камня, но не спешиваясь, чтобы, не дай бог, не осесть, и никогда не оглядываются.
Кино дорог родилось в Америке, где основанием для него стала неразрывная система шоссе, связывающих два океанских берега. Но в отличие от своего практичного дальнего родственника российский Road Movie пронизан метафизической неясностью – тут каждый поворот не туда.
Любая поездка оборачивается бегством. А если и существует некий условный пункт назначения, то доехать до него — точно не судьба. Так и кружат бесконечные русские Одиссеи, не решаясь обрести свою Итаку и встать на якорь.
«Овсянки», на первый взгляд, кажутся эталонным Road Movie прошлого года. Психоделическое путешествие по дороге, которое ведет в прошлое, совершают двое мужчин, у которых не осталось ничего кроме воспоминаний о прожитом. Изысканная меланхолия пейзажей успокаивает зрителя, дорога течет как вода, которая так много значит для главных героев. Однако, в отличие от большинства российских путников они не стоят на месте, сомневаясь в правильности выбранного пути – у них есть цели, причины, решения, они – не жертвы обстоятельств. Пара из «Овсянок» осознанно следует примеру сказочного богатыря, решительно поворачивавшего коня только туда, где его ждала смерть. Потому что и правда: какой еще может быть пункт назначения?
А.ГОРДОН: Поскольку журнал «Сеанс» всегда зациклен на смыслах в контексте, мы, отвечая на ваш вопрос, про что кино, с точки зрения собравшихся здесь, попробуем потратить еще минут десять дорогого времени наших телезрителей, но после перерыва. Никуда не уходите.
Обсуждение после фильма (третья часть)
А.ГОРДОН: Первый канал, «Закрытый показ», фильм Алексея Федорченко «Овсянки». Так про что это кино? Давайте сначала спросим у неискушенной части нашей аудитории.
СЕРГЕЙ ТУШИН: Тушин Сергей, отец одного из актеров, который играл, пусть небольшую роль в этом фильме. Именно поэтому я отдаю себе отчет, что я не могу быть в полной степени объективным. С учетом того, что в фильме снимался мой сын, конечно, на первую всероссийскую премьеру я шел подготовленный, я прочитал «Овсянок», я очень хорошо представлял себе настоящие традиции и обычаи народа меря. Но я ушел на шестнадцатой минуте фильма. Так уж получилось, что ровно за две недели до этого я был в любительской этнографической экспедиции в Удмуртии. Есть народность бесельмяне, очень похожа на меря. 2 тысячи человек, горько говорить, вымирающая народность, средний возраст – за 70, старушки. Я общался с ними. Очень много похожего – традиции, обычаи, обряды. Мы попели с ними бесельмянские песни «крези» — это даже не песни, это мелодии без слов. Попили местного самогона кумышки. Я не говорю о том, что там настоящее, здесь не настоящее. Об этом точно совершенно не говорю. Но я четко себе отвечал на вопрос, что после встречи с вымирающим (горько говорить) народом бесельмяне, мне хотелось думать о жизни. А после фильма «Овсянки» мне хотелось думать о смерти.
А.ГОРДОН: Простые зрители, про что кино?
ЗРИТЕЛЬ: Здравствуйте. Меня зовут Юля. Я хочу сказать «спасибо» за фильм. Но скажу одно: я – человек, который приходит в кино, смотрит его наивно и хочет его чувствовать. А я попала в какое-то арт-пространство, где происходит перформанс — нарезанный кусками. Мне это подают. Мне это совсем неинтересно. Я пойду, посмотрю в современную галерею и успокоюсь. Но это не кино. Это арт-группа, которая создала перформанс. Все.
ЗРИТЕЛЬ: Даша, я – студент факультета журналистики. Мне, скорее, понравилось кино. Кино о жизни, о любви, о смерти, о жизни после смерти. Смотреть его интересно, несмотря на то, что фильм немногословен, там все в принципе понятно. Спасибо за фильм. И, наверное, не просто так Тарантино аплодировал стоя 15 минут.
Д.ДИБРОВ: Про то, что единственное, что делает человека человеком – это жизнь в любви и в страсти. Что когда нет страсти и любви, жизнь решительно теряет смысл. К счастью, есть на свете еще и другие межконфессиональные взгляды на то, чем заканчивается жизнь, и что, оказывается, есть жизнь после смерти. Но это уже в утешение. Жизнь без любви бессмысленна. Жизнь в любви и в страсти может сделать красивой даже такую, внешне скудную по обстановке жизнь.
К.ЛАРЧЕНКО: А мне кажется, смысл упущен в тот момент, когда режиссер упустил такой очень талантливый сценарный поворот, когда главный герой сообщает, что он знал о любовнике и жене. В этот момент я вдруг понял, что был очень талантливый и большой задел у фильма, который мог бы стать про сложную месть вот этого человека. И жизнь после мести – возможна ли жизнь или невозможна? Что с этим делать? Но это все ушло в красивости, и было профукано. Для меня смысл был утерян в этот момент.
М.ЗАХАРОВ: Я думаю, что это взгляд очень талантливого и интересного для меня человека, режиссера Федорченко, на некую историю, которую он изложил так, как ему захотелось. Это самое ценное и прекрасное в искусстве.
С.КОРОСТЕЛЁВА: Я все-таки восприняла этот фильм как талантливую мистификацию. Еще одну мистификацию Федорченко как автора «Первых на Луне». Мне показалось, что да, действительно, там были такие сюжетные заделы, которые… Потому что на самом деле, из-за чего умерла эта цветущая, пышущая здоровьем женщина, непонятно. То есть, если мы можем предположить, что муж ее убил, потом избавился от трупа и так далее, и так далее, – тогда все логично выстраивается и…
Д.ДИБРОВ: Это кино пошло.
С.КОРОСТЕЛЁВА: А что? Возможно. Но этого не произошло.
Э.САГАЛАЕВ: Да нет, на самом деле, я думаю, что этот фильм – это шанс на то, чтобы оставаться нравственно чистым человеком каждому, кто его смотрит, кто с ним сталкивается.
А.ШАРОНОВ: Если задать вопрос: «О чем произведение Пушкина или Блока?», — ответить невозможно. Есть один ответ – о России. И если мы спросим «О чем «Овсянки»?», я отвечу: «Это фильм о России». Но не о той России, которая ныне существует, а о России прошлой, старинной и отчасти о России современной. Этот фильм – реанимация России в подлинном ее виде. Вот что такое фильм.
Д.ГУБИН: Я жму руку, я абсолютно согласен. Это, на мой взгляд, неудачная попытка создания неопочвеннической эстетически привлекательной парадигмы. То есть такой Валентин Распутин, только постмодернистский. Это не «Прощание с Матерой», а «Прощание с Мещерой». Как и попытка Валентина Распутина, эта попытка проваливается, потому что базируется, с моей точки зрения, на глубочайшей интеллектуальной пустоте, когда людям совершенно нечего сказать о своей собственной стране. Вот и все. А так я с вами абсолютно согласен: Россия, которую мы потеряли.
Л.ПАРФЁНОВ: Мне кажется, что вообще нельзя задавать вопрос «про что фильм?» Про это всегда отвечали советские аннотации: «О непростых буднях советских людей рассказывает этот фильм ленинградских кинематографистов». Мне кажется, что в кино ходят для того, чтобы кино сделало с тобой то, чего ты сам с собой сделать не можешь, и именно киносредствами. Ты пришел на сеанс, просидел полтора-два часа, и вышел немножко другим. И задумался о чем-то, о чем бы ты не задумался без этого фильма. Это как в храм сходить, когда ты ценишь то, чего сам бы ты не сделал. Вот и все. А не задаешься целью – про что-то. Про что-то я книжку прочитаю, причем не художественную, а научную.
А.ГОРДОН: А на фильмы Тарантино вы тоже как в храм ходите?
Л.ПАРФЁНОВ: Что вы к слову «храм»-то привязались?
А.ГОРДОН: Нет, я привязался к имени Тарантино просто.
Л.ПАРФЁНОВ: Я прихожу на фильм Тарантино… Это кинематографическим языком сделанное что-то, что бы я сам не сделал. Да, это не зазря потраченное время. Уж точно, выбирая из «Бульварного чтива» и «Утомленных солнцем», так же как и жюри Каннского кинофестиваля, я бы точно бы выбрал «Бульварное чтиво».
А.ГОРДОН: Уважаемые члены съемочной группы, теперь у вас появилась возможность, не стесняясь в словах и выражениях, сказать каждому из здесь присутствующих все, что вы думаете по поводу этого обсуждения. То мы вас обсуждали, а теперь вы обсудите нас.
ЮЛИЯ АУГ, актриса фильма «Овсянки»: Во-первых, я хочу сказать большое спасибо, особенно оппонентам за то, что они посмотрели, и большинство из оппонентов аж по два раза этот фильм. Правда, это дорогого стоит, потому что я думала о том, сколько таких фильмов в моей жизни есть, которые я, если они мне, допустим, чем-то не нравятся или как-то меня возмутили, и я их посмотрела два раза… Таких фильмов мало. И, например, я могу сказать Дмитрию такую вещь. Алексей Федорченко как режиссер не ставил задачи играть труп. Такой задачи не было. И слава богу. Потому что мне было невероятно приятно, что обсуждение этого фильма началось сегодня началось с того, насколько он эротичен, насколько он сексуален, насколько у меня роскошное тело, насколько я обворожительна, насколько я желанна.
Д.ГУБИН: Скажите, мы можем продолжить этот разговор в ресторане сегодня вечером?
Ю.АУГ: А теперь представьте себе, как бы это все выглядело, если бы я сыграла труп. Спасибо большое. Я на самом деле думаю, что это излишнее — играть труп. Здесь нужно было говорить о другом. Здесь надо было говорить о любви, об этом мы и говорили.
МЭРИ НАЗДРИ, продюсер фильма «Овсянки»: Вы знаете, спасибо вам большое за внимание. И этот фильм действительно удивительным образом… Его посмотрело огромное количество зрителей, и со многими из них я говорила. Мнения очень разные на самом деле, как-то он разделил людей, что невероятно. Для меня это означает лишь только то, что он живой. И поэтому спасибо вам. И здесь оказалось не так страшно, как это иногда кажется, когда ты сидишь там и смотришь по телевизору программу. Спасибо вам.
ИГОРЬ МИШИН, генеральный продюсер фильма «Овсянки»: Я бы хотел поблагодарить всех зрителей, которые пришли в кинотеатры, которые купили DVD, которые неравнодушно обсуждают это в интернете. Я бы хотел поблагодарить, в общем, зрителей, которые досмотрели эту программу фактически до конца, телезрителей Первого канала. Отвечая на вопрос, про что кино, и почему на определенном этапе вдруг мысли, изложенные в сценарии Дениса Осокина, мне показались важными, созвучными… Вы понимаете, для меня смысл во всей этой истории заключается в том, что если у кого-нибудь, как, например, у Мирона, может быть и есть возможность долюбить Таню, отнестись к ней, как она того была достойна, в какой-то другой жизни… Мы не знаем, есть ли такая возможность в нашей жизни. Мне бы хотелось просто обратить внимание на то, что в этом фильме есть высказывание в первую очередь в адрес мужчин: «Надо еще при этой жизни понимать, с кем ты живешь, кого ты любишь, и любить так, как тот человек твой любимый этого достоин».
ДЕНИС ОСОКИН, автор сценария фильма «Овсянки»: «Овсянки» как произведение – для меня, прежде всего, это книга и фильм-мечта и, можно сказать, молитва за то, чтобы быть как можно дольше живым со своими близкими, в своей стране. То есть в своих городах, на своих реках. И мне «Овсянки» видятся высокопатриотическим фильмом. Меря ничем не оскорблена. Более того, я считаю, что меря, безусловно, существует, однако она существует, прежде всего, внутри современных русских. То есть, например, внутри меня. Она подарила имена нашим рекам, и она — внутри. То есть благодаря этому, меря для меня связана с представлением об идеальном внутри меня лично. А программа-минимум – очень неплохая программа фильма «Овсянки» – это то, что в нашей культуре появилось два пароля – «Овсянки» и «меря». До сих пор они практически как пароль не звучали. А теперь на эти кнопки можно нажимать, и эти двери можно открывать. Поэтому все так хорошо. И спасибо коллегам.
А.ФЕДОРЧЕНКО: Мы снимали этот фильм под девизом (это фраза из книги Дениса): «чтобы нежностью обернулась тоска». Это фильм-реквием. Это ключевая фраза «умерла жена Танюша». Поведение человека в некоем идеальном мире. Мир, действительно, идеален. Это параллельное пространство, это не реальность. Реальность обрыдла, на нее смотреть уже невозможно по телевизору, в кино. Я очень люблю свою профессию, потому что она позволяет создать некие параллельные пространства, и в этом идеальном пространстве немножко пожить. Чтобы нежностью обернулась тоска. Фильм-реквием.
А.ГОРДОН: Каждый имеет право на свою точку зрения. Я думаю, что любой под этими словами подпишется. Надо только помнить, что право мгновенно рождает обязанность. Или ответственность. Это я так, к слову. Почему? Да потому что, хотя я говорю здесь, иногда сильно лукавлю, о том, что смотрите наше российское кино, это про нас с вами, никто другой про нас с вами не снимет, – вот сегодня есть повод сказать, что чушь это. Потому что нет никаких «нас с вами». Может быть, есть тоска по нас с вами у кого-то. У кого-то, наоборот, восторг от того, что нет нас с вами, а есть каждый по отдельности. Времена такие. Но кино на то и кино, чтобы воспринимать его своей душой, а не чужими мозгами. Хотите вы этого или нет, но наше современное российское кино здесь на этом канале в этой программе нам смотреть придется. А значит – прочищайте мозги, открывайте душу – и вперед. Счастливо.